Глава 1 Истоки

История космонавтики началась задолго до наступления космической эры. Особенно знаменательными были тридцатые годы. Именно тогда подготавливался и вызревал подспудно начавшийся в пятидесятых годах штурм Вселенной. В тридцатые годы теоретически уже все было ясно, были выведены основные математические формулы полетов, написаны научные книги о межпланетных путешествиях, инженеры работали над проектами и создали первые ракетные двигатели. Уже работал Королев. Существовали научные общества межпланетных полетов, ученые-энтузиасты рассчитали траектории полетов к планетам, а фантасты нарисовали живые картины путешествий.

В тридцатых годах родились первые будущие космонавты. Конечно, об этом мало кто догадывался. Не думала об этом и смоленская крестьянка-колхозница Анна Тимофеевна Гагарина, когда родила третьего из четверых своих детей. Не думала она и не гадала, что подарила миру будущего героя.

В этом самом марте 1934 года на научной конференции в Ленинграде молодой инженер С. П. Королев выступил с докладом, в котором говорил о полете человека на ракетном летательном аппарате.

- Смотри, Зоя, не так пеленаешь, - тревожась, говорила мама нянечке - сестренке маленького Юрия, и уходила на работу в поле. Сестренка действительно не сразу стала умелой нянечкой, но она любила братца и потому старалась, обращалась с ним нежно, будто предчувствовала, какое ему выпадет будущее.

Но знать этого она, конечно, не могла. Да и никто не мог. Поэтому рос парнишка Юра Гагарин без всякой льготы, как росли тысячи крестьянских детей. Когда много лет спустя Анну Тимофеевну спросили, какое Бремя они с мужем, Алексеем Ивановичем, уделяли воспитанию детей, она даже растерялась.

- Какое время уделяли? Да не было такого отведенного часа, не было времени. Что же, выходит, и не воспитывали вовсе?

Подумала и ответила:

- По-моему, надо жить и работать так, чтобы дети гордились родителями. Это и будет главнее воспитание. Выходит, все время мы ребятишек воспитывали.

Судьба Юрия Гагарина во многом характерна для нашего поколения. Жизнь нам дали деревенские корни, народные истоки.

Почему я, вспоминая о своей жизни, начал с Юрия Алексеевича Гагарина? Хочется исправить одну мою небольшую ошибку, о которой я сейчас очень сожалею. Пять лет мы проработали вместе с Юрием Алексеевичем, но нет у меня ни одной совместной фотографии. Не потому, что не сохранилось, а потому, что их вообще не было. По молодости считал, что неловко мне, еще "не летавшему космонавту", красоваться на фотографиях рядом со знаменитостью. Глупо, конечно, но не мог себя преодолеть. Жена моя Надежда Алексеевна иногда просматривает фотографии, где она вместе с Юрием Алексеевичем в президиуме собрания по случаю праздника 8 Марта... А у меня нет общей фотографии, немного жалею об этом. Чего было стесняться - ведь столько общего было в нашей судьбе, в нашей жизни. Общего со всем нашим поколением.

По возрасту я годился бы Юрию в старшие братья - разница в годах совсем небольшая. Кстати, оба мы с ним "марчуки" - родились в марте. Так на Волге называют щурят, вылупившихся из икры в марте, в отличие от более поздних "апрельчуков". Казалось бы, родом мы из разных уголков России, а смотрю па карту - какие же они "разные", эти уголки? Хоть и далеко моя родина- Куйбышевская область - от Смоленщины, а только Гжатск на реке Гжати стоит, а мое родное село Гвардейцы - на речке Самарке. Гжать в Вазузу впадает, Вазуза - в Волгу, и выходит, что гжатская водичка с самарской перемешивается, потому что Самарка несет воды тоже в Волгу, мать русских рек. Если бы тогда, в далеком нашем детстве, взялись мы кораблики пускать, то в принципе наши кораблики могли бы встретиться и взять курс вместе на Саратов...

Пусть читатель извинит меня за эти кораблики, только я этим хотел сказать, что чувство единства Родины, народа - великое чувство, и у него есть свои символы. Одним из таких символов единства почитается в народе наша Волга. Хоть и много воды утекло с тех пор, как я покинул родное Поволжье, Волга звучит для меня так же, как слово "Родина". Не пройдет уже детский кораблик по великой реке, перегороженной множеством плотин и дремлющей во множестве морей. Но такая в ней чувствуется сила - открой шлюзы, и не удержишь ее могучего течения!

Другие "кораблики" запускали русские парни и летали на них. Русские парни тридцатых годов рождения. Первым - Юрий Гагарин. Он первый увидел нашу Землю издалека. Это был огромный шаг к осознанию единства всей Земли, всех народов.

Все, во что веришь и чем живешь в зрелом возрасте, имеет истоки в самом раннем детстве. Как жаль, что память не сохраняет многих его впечатлений. Но то, что остается, должно иметь необычайную силу, поскольку пробивает толщу десятилетий.

Многое утрачивается из-за того, что в молодости мы не дорожим памятью детства, живем и умом и сердцем в текущих днях и, конечно, в своем будущем. Но чем старше становится человек, тем чаще он обращается к своим истокам, тем милее ему воспоминания детства, они порой являются ему сами собой, помимо его воли. Иногда так ясно видишь эти картины...

Однако никакая машина времени не позволяет мне представить течение жизни до пятилетнего возраста. То, что задержалось в памяти, невозможно увязать в логическую временную цепочку. Воспоминания отрывочны и расплывчаты, как дым от костра. Одни скудные обломки, ничего нельзя собрать цельного, ничего не восстановить: не было ни деревенского фотографа, ни семейного альбома. И чем больше роешься в памяти, тем в большее недоумение приходишь: да со мной ли это все было? Неужели и мне было когда-то пять лет, как тому мальчику в залатанной рубашке, что стоял на берегу разлившейся весенней Самарки и смотрел на плывущие по ней льдины? Там, куда уносит полые воды быстрая речка, мир кончается. Деревенские мальчишки-смельчаки из ребят постарше отваживались пуститься по весенней Самарке на плоскодонной лодке, но по тому, как отчаянно работали ребята веслами и кричали друг на друга до хрипоты, мальчику было понятно, что эти аргонавты села Гвардейцы идут на риск. Может быть, опасаясь, что старшие ребята затащат его в такое жуткое путешествие, мальчишка вдруг убегал домой, дожидался отца и матери, работавших целыми днями в поле.

Отдельные картинки раннего детства, всплывающие в памяти, будто написаны импрессионистами - яркие краски, нечеткие контуры, много света, зелени, голубизны. Течение жизни, события не оставили заметных следов, а вот молодых моих родителей, расположение комнат, печи, нехитрой крестьянской мебели в моем родном доме помню хорошо. Правда, очертания зрительных образов нечетки и будто колеблются: сижу тихо, боюсь открыть глаза - исчезнут. Эти теплые краски и легкие образы согревают сердце, и кажется, что и мне в моем раннем детстве сопутствовала радость, какая окружает благодаря нашим стараниям (может быть, чрезмерным) наших детей.

Детство без радости невозможно. Но смеющимся и беззаботным ребенком я себя не помню.

В том возрасте я, как и все дети, боготворил отца. Маленькие дети любят безотчетно, не сознавая умом. Он своих детей - нас было четверо - очень любил. Но отцы в те годы, когда работать надо было больше нынешнего, были сдержанны в проявлении своих чувств к детям.

Как-то, читая "Воспоминания" Л. Н. Толстого, тоже потерявшего отца в детстве, я поразился фразе: "Я очень любил отца, но не знал еще, как сильна была эта моя любовь к нему, до тех пор, пока он не умер".

Это случилось уже в Подмосковье, в селе Чашникове, куда мы переехали в 1936 году. Папа тяжело заболел и скоропостижно скончался. Его смерть вызвала первые сильные движения детской души. Во-первых, я понял, что значил для меня отец. Второе - меня потрясло горе моей матери. Спасаясь от черной беды, она бросалась к нам, детям, прижимая к себе, обливала нас слезами и так ласкала, как никогда раньше. Потом, через много лет, я понял, что мама плакала не только об отце, но и о нас, детях. Что будет теперь с нами?

Жизнь наша и так-то была нелегка, а без отца стала еще тяжелее. Мать работала в совхозе и долго еще не могла оправиться от горя. Оно, я думаю, оставило свой след и в моем формировавшемся характере. У меня рано появилась цель - облегчить жизнь матери. А когда у человека есть цель, то появляется и упорство. С этим упорством я и начал учиться в школе и после первого класса порадовал мою озабоченную мать похвальной грамотой. Боялся ее чем-нибудь огорчить, в восемь лет хорошо понимал, какие у нашей семьи достатки, и старался ограничивать свои желания. А уж попросить маму о покупке - этого я не мог себе позволить, и язык не повернулся бы.

А мальчишеские нужды, конечно, были. На что хватало ума и сил, старался сделать сам. Велика премудрость - лыжи! А без них никак нельзя. Но они денег стоят. Вещь нехитрая, можно сделать и самому, решил я. За этим занятием меня и застала мама. Вернее, я уже смастерил их из подручного материала и примерял. Лыжи не держались на валенках и не скользили как положено. Мама рассмеялась, забраковала мою самоделку и выдала деньги на настоящие лыжи. Это она экономила на себе самой, чтобы позаботиться о нас. Ну что оставалось делать, когда тебя чуть ли не насильно прогнали в магазин культтоваров?

А радость-то, радость, чего греха таить, так и распирает. Вот и дую я по морозу в соседнее село, как на крыльях лечу. До магазина всего-то километра три, сущий пустяк, за счастьем готов хоть на край света. А что варежки забыл - это ничего, руки в карманы, и через каких-нибудь полчаса я в магазине изображаю серьезного купца, выбираю лыжи - с умом выбираю, на вырост. Сам-то еще не вытянулся. Пока выбрал да купил, дело к вечеру пошло и морозец усилился. С тех пор и на всю жизнь зарубил себе на носу: любое дело, даже пустяковое, не делай впопыхах. Не выскакивай на мороз, да еще в неблизкую дорогу, без рукавиц. Руки- то, пока тащил покупку, совсем окоченели, онемели, одеревенели. Хоть лыжи новые бросай. А как домой по заснеженному проселку добрался, так начали отходить, хоть криком кричи, мать перепугал.

Мне было десять лет, когда окончательно и бесповоротно кончилось мое детство. Грянула война. В деревне остались только женщины, старики и дети. Осенью вал войны докатился до стен Москвы. Но прежде он прошел через наше село, подмял его под себя, растоптал и растерзал. Чтобы уцелеть, оставшиеся жители едва успели уйти в лес и зарыться там в землю, иначе негде было бы укрыться от снарядов и нуль. Метеорные потоки горячего свинца, град осколков беспрерывно прочесывали лес, свистели и щелкали по сосновым и березовым стволам, срезали ветки деревьев, рикошетили. И это продолжалось день за днем, не прекращаясь ночами. Пошла уже вторая неделя, а люди все сидели в землянках, и есть было нечего, начался голод. А в брошенной деревне в подвалах осталась картошка... Но фашисты держат ее под прицелом. Голод все-таки выгнал пас с матерью из землянки. Нет, мы не обезумели, но нашими мыслями завладел расчет на какую-то несбыточную удачу: а вдруг нас никто не заметит? Не успели мы выйти на опушку леса, как вокруг нас взметнулись фонтанчики мерзлого песка и снега, и совсем рядом просвистели пули. Одновременно мы услышали рокот пулеметной очереди.

- Ложись, сынок! - только и успела крикнуть мама, но еще быстрее она сбила меня своим телом с ног и укрыла собой от опасности.

Фашистский пулеметчик выпустил еще две очереди. Он знал, в кого стрелял, он забавлялся: я слышал хохот, донесшийся из пулеметной ячейки. Когда же мы, отлежавшись от пережитого страха близкой смерти, отползли до спасительных деревьев и, укрываясь за стволами, бросились бежать, снова ударил пулемет. Но сосны родного леса, осыпаясь корой и сбитыми ветками, покрываясь белыми ранами, прикрыли нас.

Десять дней мы жили в аду, каким был крюковский рубеж обороны Москвы, на котором остановили фашистов, рвавшихся к сердцу нашей Родины. Враг был отброшен. Когда фашистов выбили из Чашникова, мы хотели вернуться домой. Но страшная картина предстала перед нашими глазами. Совхоз был разрушен и сожжен. Там, где вдоль дорог еще вчера цепочками тянулись аккуратные избы, чернели сплошной полосой пепелища, над ними вихрилась от студеного ветра серая зола. Над пепелищами, как надгробья, возвышались изрешеченные осколками печи. Жизнь здесь была невозможна. Без скарба и средств к существованию, с голыми руками и стужей в душе мы покинули эту разоренную дотла землю и эвакуировались на восток, в Куйбышевскую область, снова поселились в селе Гвардейцы.

В годы войны к нам в СССР приезжал американский вице-президент Уоллес. Он побывал в Комсомольске-на-Амуре, на заводе "Амурсталь", производившем металл для нужд фронта. Он был поражен, увидев в роли сталеваров подростков. "Какая тяжелая, какая трагическая судьба у них! - воскликнул потрясенный вице-президент. - Боже, что ждет их впереди?.." Да, судьба им выпала нелегкая, но ждало их отнюдь не то, что заставило пригорюниться американского деятеля. Эти подростки выросли, возмужали. Он увидел только непосильный для детей труд и не понял главного - они в свои годы уже были гражданами. И это сознание помогло им не только перенести тяжкие испытания, но и внести свой немаловажный вклад в Победу, но и вырасти достойными людьми. У них было мало физических сил, но они верили в правое дело своих отцов и поэтому взрослели раньше срока.

Я этих ребят очень хорошо понимаю. Апрель 1942 года - первая военная весна. В Куйбышевской области пришла пора сеять.

Опоздаешь посеять хлеб - пожнешь неурожай. И вот как-то подзывает меня к себе председатель колхоза и говорит:

- Алексей!..

Так и сказал - не Алеша, не Леня, а Алексей, как к взрослым парням обращаются. Так меня еще не называли. Помолчал председатель, подумал и начал меня хвалить за школьные успехи. А мне уже одиннадцать исполнилось, и я понимаю, что не за тем меня звал председатель колхоза, чтобы хвалить за учебу, а за тем, что начинается посевная, и надо помогать стране, помогать колхозу. Каждая пара рук дорога.

Как бы удивился американский вице-президент Уоллес, если бы он вдруг приехал в село Гвардейцы в ту пору. Десяти-пятнадцатилетние мальчишки погоняли лошадей, пахали землю, сеяли хлеб. Ходить за плугом - не детское дело. В плуг впрягали четыре лошади попарно. Мальчишки помоложе, и я среди них, погонщиками верхом, чуть постарше - за плугом. Плуг - с одним или двумя лемехами, тяжелый и неповоротливый. А надо вести борозду к борозде, выдерживать глубину вспашки, не допускать огрехов.

Часто после пахоты вечером не было сил вернуться домой, спали в шалашах. Помню, как однажды все-таки пришел домой, от усталости сразу свалился и заснул. Вижу сон: пашу, сижу верхом на передней лошади, она не слушается, я на нее кричу... Просыпаюсь от собственного крика, а надо мной мама плачет: "Сыночек, - говорит, - каким же ты словам выучился не детским..."

В 1945 году вернулись в Подмосковье, в едва оживший совхоз "Чашниково". Мне еще пришлось учиться в школе. Но был я единственным мужчиной в семье, считал себя взрослым и, чтобы помогать матери, рано пошел работать. Это не было с моей стороны ни жертвой, ни геройским поступком, тогда это было в порядке вещей- так протекала жизнь всего моего поколения.